9 ноября (27 октября ст.ст.) Русская Православная Церковь чтит память преподобномученика Сергия (Чернухина).Отца Сергия, настоятеля Ильинской церкви села Ильинское-Головинское Шаховского уезда (Московская область), арестовали в 1937-м по доносу председателя сельсовета. Свидетель показал, что священник отказался приобретать облигации государственного займа. От тяжелых работ в исправительно-трудовых лагерях 1942 году отец Сергий скончался.

Государыня вышла из комнаты. Несколько мгновений я оставался стоять, точно вкопанный, словно электрический ток приковал меня к полу. Как сквозь сон припоминаю, что лакей провел меня обратно. В передней я оделся и по подземным переходам прошел на улицу. В странном нервном полусне я дошел до лазарета и только там пришел немного в себя. Одному Господу известно, что я пережил в этот вечер!.. И снова слезы незаслуженной обиды нахлынули на меня, когда я снимал вензеля с погон своего полушубка... С ними ушло все старое, все, что создало могучую, цветущую Россию!.. Теперь начиналась под красным заревом пожаров и на крови безвестных мучеников, от руки крамольников за Веру, Царя и Отечество живот свой положивших, новая жизнь!..

Одна из первых монографий известного советского и российского историка аграрных отношений Н.А.Ивницкого. В монографии на основе широкого круга опубликованных и архивных источников (использованы материалы более 50 архивов) исследуется классовая борьба в советской деревне в период проведения коллективизации сельского хозяйства. Центральное место занимает борьба с кулачеством и его ликвидация как класса. Прослеживаются этапы, формы и методы ликвидации кулака, дальнейшая судьба выселенных кулаков.

Александр Ярославич принадлежит к тем историческим деятелям Северной Руси, в которых наиболее отразились основные черты великорусской народности: практический ум, твердость воли и гибкость характера, или умение сообразоваться с обстоятельствами. Большую часть своей юности он провел в Новгороде Великом, где под руководством суздальских бояр заступал место своего отца Ярослава Всеволодовича; а с 1236 года, когда Ярослав получил Киевский стол, Александр остался самостоятельным новгородским князем. Эти годы, проведенные в Великом Новгороде, бесспорно имели большое влияние на развитие его ума и характера. Деятельная, кипучая жизнь торгового города, постоянное присутствие западных иноземцев и почти непрерывная борьба веча с княжеской властью, конечно, производили на него глубокое впечатление и немало способствовали развитию той выдержанности характера и той гибкости, соединенной с твердою волею, которыми отличается вся его последующая деятельность. Внутренним качествам соответствовала и самая наружность Александра, красивая и величественная.

30 октября – День памяти жертв политических репрессий в СССР. Сегодня мы публикуем подборку газетных публикаций тех лет, чтобы почувствовать атмосферу мракобесия, в которой жили люди.

- Как я вас ненавижу! – простонал офицер. Он вскочил на ноги, худой, юный, ещё совсем мальчик, с мальчишески тонкой шеей и подрагивающим от негодования подбородком. - За что? – удивился толстовец, ещё дальше задвигаясь в свой угол. - За что?! За всё! За то, что из-за вас погибла Россия! И за вас погиб мой брат! Из-за вас я кинут в это кровавое месиво! У вас есть сын? Нет? Я по летам мог бы быть вашим сыном. Я то поколение, о благе которого вы заботились, чью судьбу решали с такой смелостью! А кто вам дал право решать мою судьбу?! Вы исковеркали мою жизнь! Жизнь моего поколения! Вы! Ваш Толстой с его проклятыми идеями! Ваши прогрессисты и чёрт знает кто ещё! Я проклинаю вас, слышите?! – голос молодого человека сорвался на фальцет, его трясло. – И единственное за что я благодарен большевикам, что они и вас в комнату душ отправят! Жаль, ваш Толстой не дожил до наших дней! Глядишь, хлебал бы здесь помои вместе с нами!

В аттестационном листе 1937 года Турбовский характеризуется так: "Свою работу знает хорошо. Умело организовал охрану и изоляцию заключенных внутренней тюрьмы УНКВД, доставку арестованных на допрос, что во многом способствовало успешности следствия. Товарищем Турбовским проведена большая работа по приведению в исполнение приговоров к высшей мере над врагами народа, участниками военно-фашистского заговора, шпионами и диверсантами. Лично приведено в исполнение свыше 2100 приговоров".

...

Никаких доказательств виновности им не нужно было. В июне следователи ВУЧК были очень заняты и взволнованы так называемым делом Солнцева, по которому было привлечено около 90 человек.

С каждой минутой я все больше и больше убеждался, что положение Царской Семьи ухудшается и что надежды Государыни на приезд Государя не оправдываются... О Его местопребывании ходили самые невероятные слухи, но точно никто ничего не знал и сказать не мог; все питались слухами, друг друга опровергавшими, нелепыми и паническими. Разнесшееся с быстротой молнии известие о назначении генерал-адъютанта Иванова диктатором для усмирения безпорядков и о его движении с Георгиевским батальоном из Ставки в Царское Село немного приподняло настроение, но полученное утром сведение, что его части задержаны по дороге, подлило только масла в огонь... Мятежный Петербург поднял голову... Это неудачное начинание показало полное безсилие и растерянность властей, сдавших без боя все свои позиции.

Я страдаю уже с 1922 г<ода> с августа мес<яца> со времени появления так называемой "живой церкви". За это время был 22 мес<яца> в тюрьме, 3 года в концлагере (Соловках), 1.5 г<ода> в высылке, 1 мес<яц> на свободе, а все остальное время в ссылке. Последний раз осужден был в 1928 г<оду> в мае мес<яце> в концлагерь на три года за отказ от признания известной декларации Митрополита Сергия и отказ от него, как главы Правосл<авной> Церкви. В 1931 г<оду> лагерь был заменен ссылкой в распоряжение Полн<омочного> Предст<авителя> Сев<ерного> Края, г<ород> Архангельск, на три года. Срок этой ссылки кончается 4 апр<еля> с<его> г<ода>, но я не могу получить освобождения, и вот почему. — В прошлом году четыре бывш<их> священника, сергияне, с которыми я не был знаком, устроили надо мною шантаж, объявив меня соучастником какой-то их мифической организации.

Точно бы какая-то горячка или мания цареубийств охватила вдруг Европу; но несравненно сильнее проявилась она у нас, в России. Началось с облития серной кислотой и трех политических убийств в Одессе, продолжалось выстрелом Веры Засулич в Петербурге и убийством жандармского капитана Гейкинга в Киеве, а далее следовали: 4 августа 1878 года убийство генерала Мезенцова; 9 февраля 1870 года убийство евреем Гершкой Гольденбергом и поляком Людвигом Кобылянским харьковского губернатора князя Крапоткина: 13 марта покушение поляка Леона Мирского на убийство генерала Дрентельна; 2 апреля покушение Александра Соловьева на цареубийство на Дворцовой площади; в ноябре -- посягательство на жизнь государя на железнодорожных путях под Александровском и под Одессой; такое же покушение под Москвой, на Курско-Московской железной дороге, совершенное 19 ноября Львом Гартманом; взрыв в Зимнем дворце, произведенный Степаном Халтуриным 5 февраля 1880 года, -- не считая уже убийств и множества покушений на жизнь жандармских и полицейских чинов, при исполнении ими своих обязанностей во время обысков и арестов, а также на жизнь дворников, швейцаров и, наконец, своих же собратов, подозреваемых в "измене общему делу".

11-12 июня обстрел города велся почти круглосуточно. Погибли пятеро мирных жителей, ранения получили четыре ребенка, один из них - в коме. Были повреждены жилые дома, больница и детский сад. В тот же день под огнем оказался пригород Донецка Октябрьский. Погибло 9 человек. В тот же день украинская артиллерия вновь обрушилась на Первомайск. Огонь велся из танков по частному сектору. 83-летняя пенсионерка погибла на месте, еще две местные жительницы ранены. Погибшую пожилую женщину разорвало на части — в метре от нее упал снаряд. Во время обстрела пенсионерка спешила домой, она несла воду.

- Но за что же я буду сидеть в концлагерях, если я ни в чем не виновен? - спросил я. - НКВД не ошибается, - ответил Нагайкин.- Тебе уже говорилось не раз и мной, и наверняка до меня также, что раз ты арестован, значит, виноват и отсюда тебе нет выхода, как рыбе из верши, понимаешь? Как рыбе из верши. Товарищ Сталин приказал: искоренять врагов народа любой ценой, не стесняясь средствами. Раз ты попал сюда, значит, на тебя законы больше не распространяются, и напрасно ты вздумал бы рассчитывать, что тебя прикроет сталинская конституция. Сталинская конституция не для вас, все вы здесь вне всякого закона. Для вас здесь действует только один закон: "бей-выбивай"! Навоз дороже вас, он нужен для удобрения земли. Следует заметить, что вся эта речь вовсе не являлась творчеством мозга сержанта Нагайкина. Из других застенков доносились речи, как две капли воды подобные этой. Как все приемы пыток, так и все разговоры преподавались исполнителям высшим начальством. Нагайкин продолжал: - Вы не можете быть приравнены даже к сору. Вы ничто. И вы подлежите истреблению, а раньше, чем вы сдохнете, вы должны…

От тюрьмы и от сумы не зарекайся… Верно говорят в народе. Мог ли предположить действительный статский советник Пётр Вигель, всю жизнь посвятивший борьбе с преступностью, что на старости лет его самого, бывшего следователя по особо важным делам, как преступника, арестуют и бросят в Бутырскую тюрьму? В кошмаре ночном не привиделось бы! А вот ведь – случилось. Все встало с ног на голову, и это назвалось у них – «революционной законностью». Террор, обыкновеннейший террор, а не законность никакая! И кем эта, прости Господи, «законность» стала осуществляться? А теми самыми субчиками, которых Пётр Андреевич отправлял в остроги, избавляя от них общество. А теперь – выпустили всех! Торжество воинствующей черни! Революция уголовников! Вся власть – каторжанам! Они теперь – «законность»! Накануне революции петербургская дактилоскопическая коллекция с фотографиями преступников и подозрительных лиц достигала двух миллионов снимков. И что же сделало либеральнейшее Временное правительство? Всю эту орду, знающую лишь разбойное ремесло, руководствуясь гуманистическими соображениями, безумно выпустили на волю, ничуть не обеспокоившись в заботе об этих «жертвах царизма» о правах простых граждан, ставших их добычей! Воры и убийцы мгновенно осознали свои права, влились в новую жизнь в духе времени: объединились на съезде «уголовных деятелей» и немалой частью пополнили ряды коммунистической партии и ЧеКи. Революцию чествовали, как освобождение, а она была всего лишь разнузданием сил зла, узаконением уголовщины. Уголовники грабили людей и утверждали, что «грабят награбленное». Грабили уголовники, грабили «интеллигентные» революционеры, реквизируя чужие дома и собственность (Керенский не постеснялся для своих нужд реквизировать автомобиль из гаража Государя и вселиться в Зимний Дворец). Уголовщина стала нормой жизни, политика и преступность слилась воедино, и этот чудовищный симбиоз истреблял Россию. Таков был плод алканной демократии.

Федя родился в Москве, 22 августа 1905 года, провел детство в Петербурге, с отцом Федором Федоровичем, матерью Екатериной Петровной и бабушкой Анной Григорьевной. Рассказы последней о гениальном деде, верной спутницей которого, издательницей его трудов и замечательного о нем дневника, была она, воспитали в мальчике культ деда при благоговейном почитании А.С. Пушкина. По стопам последнего Федя готовился к поступлению в Александровский лицей. Наступает «бескровная» февральская революция. Мечты воспитанного в пламенной преданности Царю мальчика разбиты.

Чем больше человек убивал, тем больше пьянел от крови, как от вина. Подымались темные волны садизма. Человеческое заменялось звериным. Только людей, способных поддаваться озверению, возводила ЧК в высокий и прибыльный сан постоянных сотрудников. Расстрелы поручались и караульным, когда работы бывало слишком много, но караульных приходилось к этому приучать. Вначале они иногда отказывались. Их принуждали, поили спиртом, соблазняли добычей, разделом имущества казненных. Некоторые все-таки упирались. Прибежал раз к сестре караульный, почти мальчик — еврей. Весь содрогаясь от отвращения, он заявил, что не пойдет расстреливать. И не пошел. Равнодушнее всего исполняли приговор латыши. Больше всего волновались и страдали кубанцы. Но все-таки отказываться не хватало у них духу. Караульные сменялись. Их не специализировали на расстрелах. Только комендатура неизменно, из ночи в ночь, творила свое страшное дело.

Хоть русские добровольцы и не стали той армией славян, о которой грезили славянофилы, однако они вынудили правительство России вмешаться в происходившие на Балканах события. Когда Сербия напрягала свои последние силы, Российская империя потребовала от турков перемирия. Михаил Григорьевич же, ставший к тому времени культовой личностью международного славянства, выполнив всё, что мог, выехал в Прагу. Целью его было встретиться там с местными славянскими организациями. Однако австро-венгерское правительство насмерть перепугалось появления Черняева в краю с проблемным славянским населением. Полководец получил требование немедленно покинуть пределы страны. Страх австрийцев был так велик, что у гостиницы, в которой жил Михаил Григорьевич, была выставлена артиллерия. Целый эскадрон сопровождал его к вокзалу, а отряд полицейских ехал с ним вплоть до границы.

Своему новому приятелю в Петербург он писал: <Барон, Вы можете представить себе орду пеших и конных, с дикими криками устремившихся на маленький отряд из десяти человек, хотя двух человек из них я не беру в счет, это проводники, которые трусливо прячутся за верблюжьи вьюки с нашим оборудованием. Остальные подпускают нападающих поближе и дают залп из карабинов. Еще несколько раз повторяем его. Один из сопровождающих меня казаков тут же передает мне и ружье, заряженное картечью. Залп из двух стволов вместе с другими выстрелами сеет среди этой толпы панику. С криками «Ламоза» вся эта, изрядно поредевшая орда, устремляется прочь. «Ламоза» по-китайски – мохнатая шапка. Так здесь называют наших казаков с их лохматыми папахами…» Николай Михайлович Пржевальский познакомился с бароном Александром Бильдерингом в Петербурге. Будущему знаменитому путешественнику шел двадцать восьмой год. Он к этому времени успел окончить академию Генерального штаба и выхлопотал себе направление в Приамурье.

Сколько я находился в застенке, все время продолжались избиения и вопли в других застенках. Часто я мог различить, что человека привели всего полчаса назад и уже повели наверх писать показания. Как только человек сдавался, его сразу же уводили, а на его место поступал новый, не желающий каяться. Теперь я слышал, как двенадцатилетний колхозный мальчик молил палача: - Дяденька, не бейте меня, я не шпион, я лишь за коровой бежал направившейся к границе. - Давай показания, фашистский выродок! - гремел палач. И вслед за тем сыпался град ударов на бедное тельце ребенка-мученика.