Фильм о любви к русской земле и простому человеку, украшенный пронзительной фольклорной музыкой. За основу сюжета взята Родина известного писателя и певца русской деревни, редко вспоминаемого нынче Василия Ивановича Белова, деревня Тимониха, где проходил Большой летний сенокос. Чему радуется современный крестьянин, о чем мечтает и какие песни он поет, вы узнаете посмотрев новый фильм Валерия Татарова.

На святках, в Москве, в доме на Поварской, сидело небольшое общество. Хозяйка дома, Марья Петровна, худенькая, маленькая блондинка, лет тридцати шести, славилась уменьем собирать к себе в гостиную чем-нибудь выдающихся людей: бывали тут и литераторы, и музыканты, и художники, положим, хотя не первой руки, но всё же очень интересные люди. В тот вечер, про который я хочу рассказать, в гостиной у Марьи Петровны было особенно оживлённо: говорили про литературу, поэзию, и кто-то перешёл на святочные рассказы. Марья Петровна обратилась ко всем с просьбой рассказать что-нибудь из бывшего с ними или слышанного из совершенно достоверного источника; всякий рассказал, что пришло в голову, - были тут и фантастические рассказы о привидениях, о старинных легендах.

На одной из весенних выставок в Петербурге, лет шесть назад, обратила на себя внимание картина неведомого ранее художника Егора Пасхалова. Называлась: «Толпа и гений». Никакой, впрочем, толпы на картине не было. Была всего одна живая человеческая фигура. Кто бывал в Голландии, в Амстердаме, тот сразу узнавал место изображения: небольшой сравнительно сад на главной городской улице. В саду и вокруг сада пусто. Поздняя ночь окутала всё тёмным покрывалом. Только посреди сада, в полосе яркого света от электрического фонаря, на высоком столбе, резко выделяются плечи и голова бронзовой статуи. То памятник великому Рембрандту, гению голландской живописи.

Зима. Белая ночь тихо сошла на снежные поля и сладким покоем охватила мирное село Крутые Горки. Мороз затих; в воздухе потянуло дремотой; луна неторопливо плавала среди гряды спокойных облаков; серые избы то тут, то там чуть-чуть мигали бледными огоньками лампадок, теплившихся в божницах. В ожидании Христова Рождества в самой бедной крестьянской мазанке всё выглядело по-праздничному… Принарядилась и нужда, вынула из заветных коробов, достала из покосившихся чуланчиков, старых амбарушек, что возможно получше, для встречи большого праздника… Рано эта ночь навела на всех спокойный сон, чтобы пораньше разбудить и старого и малого церковным колоколом... Тишь по всему селу; тишь и на Волге, онемевшей подо льдом; не плещется уже её свободная волна о высокий берег, где сторожит широкую реку крутогорская церковь... Но... чу!.. где-то хрустнуло; тявкнула спросонья собака и замолкла... ни шороха, ни звука... «Господи помилуй!.. Господи помилуй!..» - слышится и затихает шёпот в большой избе с резным коньком среди своих соседок, окутанных сверху донизу пухлым снегом... Всё погрузилось в молчание в этом доме: молчаливы длинные, вытянувшиеся во всю стену лавки, молчалива широко уместившаяся у двери печка, не слышно на ней неумолкаемой болтовни намёрзнувших за день ребят, молчаливы бесконечные полати, откуда минутами слышатся сонные вздохи спящих, молчалив спрятавшийся совсем в тени конник, где наскоро заснула до ожидаемой всеми заутрени молодая женщина, мать троих разнолеток-детей, - серая свитка окутала её с ног до головы, но густая золотистая коса выбилась на волю и повисла почти до полу... Всё стихло и спит; один сухощавый седой старик стоит в переднем углу перед божницей и шепчет, не переставая: «Господи помилуй!.. Господи помилуй!..», медленно переводя руку со лба на грудь и плечи, медленно склоняясь перед тускло освещёнными ликами икон... Белая борода до пояса, ясное лицо, осанка спокойная, рост высокий, - всё это напоминает древних подвижников, каких рисует нам старое время, - сколько тихой простоты, силы, не покорившейся никакому горю, никаким несчастиям жизни, лежит в каждом движении в каждом взгляде этого старца... Густые нависшие брови его то сурово супятся, скрывая грустный взгляд, - и, кажется, он уходит в своё печальное прошлое, - то лицо его умиляется, и на бледных устах скользит младенческая улыбка, глаза горят и как бы проникают в даль грядущего... Савельич молится: ничто не мешает ему беседовать в простоте душевной с Богом, только длинная тень протянулась слева по всей стене, то опускается, то поднимается вместе со стариком.

Это было несколько лет тому назад, когда я путешествовал по Северному Уралу. Я жил тогда в маленьком домике на устье одной реки среди вогулов с собакой, инструментами и такой скукой, от которой решительно нельзя было никуда скрыться. Ближайший городок был в пятистах верстах, почта приходила раз в месяц и то с «сибирской оказией», читать было нечего, и оставалось одно: наблюдать природу, вести скучный дневник и проводить изредка вечера среди дикарей, сидя у их пылающего камина и слушая, как они молчат, вечно погружённые в какую-то бесконечную думу. Да и о чём мы могли с ними разговаривать, когда весь интерес дня заключался в погоде, снегу и буранах, а все новости только в том, сколько кто словил за день в ловушке налимов. В таком положении меня застало приближение Рождества. Остаться тут на такой весёлый праздник, на святки, это значило бы прибавить себе ещё лишнее неудовольствие, и вот я, раздумывая, куда бы скрыться на это время, решил перевалить Урал и проехать в ближайшее село Ижму, чтобы провести там праздники. Ближайшее село это было ровно в трехстах верстах от моей резиденции вогульской по карте.

Случалось ли вам когда-нибудь, в зимний вечер, когда иней порошил ваше платье и волосы, идти по широкой снежной равнине? Кажется, как будто холод, несмотря на тёплую одежду, проникает в самое сердце. Окружающая вас смерть природы настраивает вас на мысли о смерти. Самый бесстрашный человек начинает бояться, самый благочестивый - с усилием вспоминает, что он и тут под очами вездесущего Бога, который из смерти вызывает жизнь и мёртвую зиму превращает в цветущую весну.
Представьте же себе, что эта снежная равнина простирается на сотни и сотни миль перед вами, за вами и вокруг вас; что этот холод несравненно сильнее наших зимних холодов, и этот мрак окружает вас целые два месяца и продлится столько же до появления солнца. Представьте себе всё это, - и вы поймёте, где находились наши действующие лица.

...

Внезапно поднявшийся сильный порывистый ветер покрыл ясное предрассветное небо тяжёлыми низкими взлохмаченными тучами; стал падать мелкий снег, скоро превратившийся в бурную метель. Гнулись, раскачиваясь во все стороны, осыпаемые снежными хлопьями верхушки высоких сосен, ломались ветви хрупких клёнов, скрипели старые дубы и вязы в обширном парке, окружающем большой двухэтажный дом усадьбы Николая Павловича О. У окна детской, раздвинув тюлевые занавеси, стояли худенькая, лет восьми, с длинными белокурыми косами, девочка и её брат, - дети владельца усадьбы. За окном бушевала вьюга; хлопья снега, взметываясь и крутясь, белыми пушистыми взлётами скрывали от взоров детей широкую, идущую к выездным воротам аллею и стройные силуэты обрамляющих её высоких елей. Танюша, так звали девочку, сосредоточенно смотрела на эту крутящуюся непроницаемую пелену, а её брат Вова, моложе её на два года, с детским любопытством разглядывал причудливые узоры, расцвеченные морозом на стёклах двойных рам окна, между которыми лежала белая вата с воткнутыми в неё пучками красных ягод рябины.

Пушистой белой пеленой покрыла метель вековой парк. Сугробы намёл ледяной ветер со стороны Финского залива на расчищенные для приезда гостей аллеи, ведущие к большому старинному дому помещика Петербургской губернии Анатолия Николаевича Н. В солидном, крепком доме мало чувствовалась непогода. На диванах и креслах сидели, отдыхая после обильного Рождественского обеда, родственники и гости, ещё в Сочельник собравшиеся в славившийся своим гостеприимством дом А.Н. Весело потрескивали дрова в громадном камине, а посреди зала высилась до потолка ёлка, богато украшенная, под которой лежали горки пакетов – подарки, приготовленные для раздачи.

Хоповский монастырь в благословенное королевское время... Прекрасная «Гора Фрушкая» в прежней, дорогой и милой сердцу, Югославии. В этом монастыре древнем пребывала наша Леснинская обитель... Третий день радостных, благодатных Святок. Сияют тихие молитвенно-светлые дни. Протекают мирные вечера святые. На третий день Праздника детвора монастырского приюта особенно возбуждена. Сегодня вечером «Ёлка». Детишки давно готовились к ней, давно разучили стихотворения Рожденственские, которые писали для детей в царское время поэты, любившие детвору. Старшие девочки с любовью и лёгкостью выучили несколько Рождественских песнопений св. Ефрема Сирина - давние гимны Богомладенцу. Выучили они и мистерию Рождественскую. Малыши ждут не дождутся увидать старших девочек, одетых ангелами.

Год производства: 1990

Поэт, прозаик, критик, журналистка Зинаида Шаховская - княжна из знаменитого рода Шаховских, увезенная в 1920 году родителями в эмиграцию, рассказывает о своей жизни, творчестве, встречах и "невстречах" с самыми известными людьми своего поколения.

С Александром Трифоновичем Твардовским я не был знаком. Видел его дважды: один раз, когда учился в Казанском университете (начало 50-х) — он, только что посетив мемориальную аудиторию Ленина, в окружении сопровождавших его лиц стоял в холле первого этажа. Второй — 13 февраля 1970 года, когда Твардовский, уже снятый с поста главного редактора «Нового мира», покидал редакцию. Случилось так, что я, пришедший туда по делам, и он, уносящий какие-то папки из покинутого им кабинета, вместе вышли на улицу. Вот что я записал тогда в дневнике: «Он — высокий, сильный еще, хотя и грузный, в разъехавшейся шапке, широком пальто с воротником из черного каракуля, загорелый, глаза синие». Жить ему оставалось полтора года. Рак скосил его, как вгрызшаяся в ствол пила срезает предназначенное для долгой жизни дерево. Что бы ни говорили и ни писали о Твардовском, но то, что он сделал за двенадцать (1958–1970) лет своего пребывания во главе «Нового мира», быть может, перевешивает всю его остальную жизнь. Ибо эти двенадцать лет были восхождением к подвигу.

Вы узнаете о чуде и беззаветном служении удивительной женщины Екатерины Константиновны Грачевой, которая стала основательницей российской специальной педагогики (дефектологии). После чудесного исцеления больного брата и явления ему Пресвятой Богородицы Е. К. Грачева всю свою жизнь посвятила детям со множественными нарушениями развития и организовала для них первый в России приют. Ее практические советы и живые примеры христианской заботы о детях-инвалидах не потеряли актуальности и сегодня. Вы увидите примеры современного служения людям с инвалидностью на подворье "Благодать" в Ивановской обл., дер. Воробьецово; в Благотворительном фонде св.бл. Матроны Московской в Санкт-Петербурге; в Центре приемных семей "Умиление" благотворительного фонда "Православная Детская миссия" .

Если мы сопоставим все, доселе добытое нами, то мы увидим, что основные предпочтения монархиста вовлекают в монархическое служение весь его внутренний мир: они требуют от него участия - и веры, и художественного олицетворения, и доверия, и любви, и всей его иррациональной духовности, включая в особенности его живое правосознание, его чувство верного ранга и его инстинктивно-семейственные и родовые побуждения. Настоящая монархия осуществима только в порядке внутреннего, душевно­духовного делания. Она вносит в политику начало интимности, преданности, теплоты и сердечного пафоса. Это не значит, что всякий монархический строй соответствует этим, с виду «идеально-патетическим», требованиям и пребывает на высоком уровне нравственно­религиозной духовности. Нет, история знает колеблющиеся монархии, вырождающиеся монархии и монархии, стоящие накануне крушения. Но эти колебания, это разложение и крушение происходит именно потому, что монархический строй теряет свои интимные корни в человеческих душах и «выветривает» свою иррациональную духовность. Монархия не сводима к внешней форме наследственного единовластия или к писаной монархической конституции; формализация губит ее; она расцветает, укрепляется и начинает государственно и культурно плодоносить только тогда, когда имеет живые корни в человеческих душах.

...

Судьбы Пскова и Ямщикова неразрывны. Савва Васильевич посвятил много лет работе на Псковщине, спасая древнерусские памятники архитектуры и искусства. Об этих годах он написал книгу "Мой Псков". Начинается она с биографии автора, который рассказал о том, как жизнь связала его с этим городом. Дело Саввы Васильевича продолжает его дочь, искусствовед Марфа Ямщикова. Она же бережет память о реставраторе, сохранила кабинет Саввы Васильевича в доме Палибина в Москве. Память о Ямщикове и его визитах в Псков хранится и в моей семье: Савва Васильевич был близким другом моего деда, псковича Анатолия Викторовича Лукина.

Давно прошли те сложнейшие сплетения самых разнообразных и навеки переставших существовать причин, - потому что ничья память не сохранила их, - которые зимой того года заставили меня очутиться на бронепоезде и ехать ночами на юг; но это путешествие все еще продолжается во мне, и, наверное, до самой смерти временами я вновь буду чувствовать себя лежащим на верхней койке моего купе и вновь перед освещенными окнами, разом пересекающими и пространство, и время, замелькают повешенные, уносящиеся под белыми парусами в небытие, опять закружится снег и пойдет скользить, подпрыгивая, эта тень исчезнувшего поезда, пролетающего сквозь долгие годы моей жизни. И, может быть, то, что я всегда недолго жалел о людях и странах, которые покидал, - может быть, это чувство лишь кратковременного сожаления было таким призрачным потому, что все, что я видел и любил, - солдаты, офицеры, женщины, снег и война, - все это уже никогда не оставит меня - до тех пор, пока не наступит время моего последнего, смертельного путешествия, медленного падения в черную глубину, в миллион раз более длительного, чем мое земное существование, такого долгого, что, пока я буду падать, я буду забывать это все, что видел, и помнил, и чувствовал, и любил; и, когда я забуду все, что я любил, тогда я умру.

Вечером я прощался с матерью. Мой отъезд был для нее ударом. Она просила меня остаться; и нужна была вся жестокость моих шестнадцати лет, чтобы оставить мать одну и идти воевать - без убеждения, без энтузиазма, исключительно из желания вдруг увидеть и понять на войне такие новые вещи, которые, быть может, переродят меня. - Судьба отняла у меня мужа и дочерей, - сказала мне мать, - остался один ты, и ты теперь уезжаешь. - Я ничего не отвечал. - Твой отец, - продолжала мать, - был бы очень огорчен, узнав, что его Николай поступает в армию тех, кого он всю жизнь не любил. - Дядя Виталий мне говорил то же самое, - ответил я. - Ничего, мама, война скоро кончится, я опять буду дома. - А если мне привезут твой труп? - Нет, я знаю, меня не убьют. - Она стояла у двери в переднюю и молча смотрела на меня, медленно открывая и закрывая глаза, как человек, который приходит в себя после обморока. Я взял в руки чемодан; одна застежка его зацепилась за полу моего пальто, и, видя, что я не могу ее отцепить, мать вдруг улыбнулась: и это было так неожиданно - потому что она редко улыбалась, даже тогда, когда другие смеялись, и, конечно, зацепившаяся пола пальто никогда бы не могла рассмешить ее - и столько в этой улыбке было разных чувств - и сожаления, и сознания невозможности устранить мой отъезд, и мысль об одиночестве, и воспоминание о смерти отца и сестер, и стыд перед подступающими слезами, и любовь ко мне, и вся та долгая жизнь, которая связывала мать со мной от моего рождения до этого дня, что Екатерина Генриховна Воронина, присутствовавшая при нашем прощании, вдруг закрыла лицо руками и заплакала. Когда, наконец, за мной закрылась дверь и я подумал, что, может быть, никогда больше не войду в нее и мать не перекрестит меня, как только что перекрестила, - я хотел вернуться домой и никуда не ехать.

Вы узнаете много интересного об устройстве гуслей, особенностях исполнения, о влиянии инструмента на здоровье, послушаете гусельную музыку в исполнении лучших гусляров России.

Участвуют:
Любовь Басурманова, Татьяна Васильева, Ольга Васильева, Александр Субботин, Сергей Горчаков, Константин Захаров, Владимир Борисов, Константин Сигитов, Геннадий Лавров, Егор Стрельников и многие другие.

...